И снова: можно привести целый «букет» примеров, когда люди на дух не переносят даже упоминания о монастыре, но в большинстве случаев мы сталкиваемся со своеобразным романтизированием монашества. Тихая обитель, пристань спасения, оплот православия… Нас волнует и трогает скромное пение иноков, аромат седой древности церквей и неприступных башен, а слова-то какие умилительные: «послушание», «благословение», «откровение помыслов», «Иисусова», «тянуть чётку», «спасаться» и, конечно, уже давно вошедшее в западноевропейские языки «старец». А еще: «старчики», «старцы».
Это мир волшебный и загадочный, притягательный в своей благородной закрытости. Но как на душе приятно становится от того, что где-то далеко в нищете и смирении спасаются дивные старчики и их молодые и чистые ученики, и есть такое православное поверье, что монашество пребудет до скончания века, и мир только тем и стоит, что есть еще иноки в мире этом, и их молитвами держится земля. И не иссякнет монашество до конца времён, потому что только монашеством мир еще и стоит, а не будет иноков — миру конец.

Это пророчество я впервые услышал совсем еще юным. Мне было 14 лет, и я был совершенно нецерковным подростком из обычной советской семьи. Летом в библиотеке я набирал на неделю стопку книг и читал все подряд — так и развлекался. Как-то в эту стопку случайно угодила книга Бориса Зайцева «Преподобный Сергий Радонежский». Я ее прочел и решил стать монахом. Почему? Ничего более красивого я в жизни не встречал — вот почему. Это был опыт приобщения к чему-то подлинно прекрасному.

Я люблю всё красивое, но с той встречи прошло уже 23 года, а ничего более красивого я так и не встретил. Что именно было красиво? Что так поразило? Не знаю. Сейчас мне кажется, что это был лик Христов, который я как бы подсмотрел «в замочную скважину» жития преподобного.

Помните? — Спас из Звенигорода: на огромной иконе сохранился только небольшой фрагмент фигуры Спасителя. Он будто выглядывает в оконный проем, в трещину между мирами, что ли. И для меня это безвидное видение до сих пор свидетельство того, что только во Христе возможно истинное монашество, и там, где само монашество превращается в нечто самодостаточное, в идол, требующий человеческой крови, уходит эта красота Христова. Поэтому в самом христианском монашестве есть, как ни странно, интуиция преодоления самоё себя, самого монашества, потому что, как писал свт. Киприан Карфагенский: «Мы не должны ничего ставить выше Христа, так как и Он выше нас ничего не ставил».
Монашество и христианство

Но ведь было время, когда не было никакого монашества. Это факт истории, и с ним ничего не поделаешь. Почти 300 лет христианство обходилось без монахов, и Церковь жила насыщенной жизнью, а христианство успешно покоряло мир. И еще вопрос: сам стиль жизни монашеской — это изобретение христианства или нечто заимствованное?

Оба варианта — неверны. Совершенно очевидно, что монашество можно обнаружить в любой развитой религии и цивилизации, потому что такая форма жизни есть некая культурная универсалия, устойчивая форма культурной жизни, универсальная оформленность религиозного опыта.

Что я имею в виду? Всем хорошо известные вещи. Индийское монашество на много столетий старше христианского. Буддизм — это религиозно-философское движение, причем изначально и принципиально монашеское, из чего можно сделать вывод, что эта школа монашеского делания старше нашей минимум на 700 лет. Значит ли это, что наше монашество неподлинное, ученическое, и ему надлежит покорно внимать наставлениям восточных собратьев? Вовсе нет.

Давайте не будем мыслить неряшливо. Монашество — культурная универсалия, вообще присущий человечеству способ оформления религиозного опыта особой интенсивности. К таким универсалиям можно отнести, например, храм, богослужение, институт священников, пророков. Это есть в любой развитой религии, а если еще где-то нет, то появится по мере развития. И то, что буддийские храмы появились раньше православных, вовсе не значит, что мы что-то у кого-то заимствовали, а потому обречены на вечное ученичество и комплекс неполноценности.

Союз пифагорейцев по всем признакам походил на монастырь: духовные упражнения, почитание старца, ограничения в пище, наличие устава и определенного ритма жизни. Была там и универсальная для всякого монастыря иерархическая структура, обеспечивавшая накопление и передачу опыта внутренней жизни. Есть монашество и в исламе — весьма любопытное явление, наименованное суфизмом.

У первых монахов-христиан перед глазами были свои примеры подвижничества, например, философов-неоплатоников: и Плотин, и Аммоний Саккас, и Порфирий были своего рода подвижниками и аскетами. В одной из речей, посвященных императору-философу Юлиану Отступнику, известный оратор Либаний доказывал, что в подвижничестве император ничем не уступал христианским отшельникам.

В III–IV веках всё еще существовали так называемые галлы — мужчины, служившие культу Кибелы, тоже своего рода «монахи». В честь своей богини они добровольно оскопляли себя и несли всяческие подвиги и лишения, одним из которых была молитва на столбе, и мне кажется, наши святые столпники были не просто монахами, открывшими оригинальный путь спасения, но миссионерами-полемистами, спорившими с язычниками делами и поступками.

Здесь следует оговориться. Ни в коей мере я не ставлю на одну доску опыт духовной жизни античных философов или подвижников не-христиан рядом с христианским подвижничеством. Это вещи качественно различные, а потому и сравнение тут неуместно. Для меня важно продемонстрировать наличие в культуре универсальной формы, которая как бы воспринимает опыт подвижничества, каким бы он ни был по своему содержанию. Как бы то ни было, монашество само по себе не есть изобретение христиан, но и не простое заимствование пустой формы.

Но вот встает вопрос содержания: в чем тогда мы должны видеть оригинальный почерк именно христианского монашества? Если говорить предельно просто, то христианский монастырь есть евхаристическая община, организованная и живущая по учению Евангелия и согласного с ним устава общежительной жизни. И уже здесь нам следует отметить, что монашество ни в коей мере не есть нечто сверх-христианское, что монахи каким-то образом переросли Евангелие и церковный опыт.

Монашество — одно из многочисленных церковных служений. Есть служение епископа, есть служение богослова, и ни у кого в церкви нет оснований впадать в снобизм и брезгливо посматривать на менее чистых и нижестоящих. И после апостола Павла никто ничего нового не сказал в этом вопросе.

Вторая важная черта — тот уникальный духовный опыт, который накопило христианское монашество, опыт спасения — так его обычно называют. А потому каждый монах, если он подлинно монах, он — не сам по себе — во-первых, в силу принадлежности своей общине, а во-вторых, в силу приобщения к подлинной духовной традиции, принадлежность к которой по-настоящему делает монаха своего рода аристократом, избранным, особенным, даже если и сам он того не подозревает. И это тот самый тип духовного аристократизма и монашеского благородства, что так поражает в настоящих монахах, не превращая их при этом в сверх-христиан и не унижая не-монахов.
Семья и школа

Христианин не может быть сам по себе, один. Это противоречие в определении. Христианин уже тем, что он христианин, есть член Тела Церкви, часть общины, он есть чей-то брат или сестра, но никак не сам по себе, со своей верой и исключительно личными отношениями с Богом. Церковь есть преодоление диалога.

Да, пространство диалога с Богом у каждого свое личное и неприкосновенное, и при всём при этом парадоксально, антиномически, христианин есть по определению брат, а значит, его бытие как христианина возможно только в семье, в общине, причём в общине евхаристической, живущей и созидающей себя мистическим единением с Телом и Кровью Христовыми, которое делает настоящими братьями и сестрами, буквально единокровными сродниками членов единой церковной общины.

Мы можем усмотреть некоторое противоречие в самом наименовании «монах». Это слово значит «один», «одинокий» и встречается уже на первых страницах Библии, но в несколько неожиданном контексте. Глядя на сотворенного человека, новорожденного Адама, Бог говорит: «нехорошо человеку быть одному (μόνον)» (Быт 2:18). Очень смущает это «нехорошо». Поэтому я бы предпочёл греческому «монах» русское «инок» — здесь верно ставится ударение — инок не одиночка, не холостяк, он — иной, у него своё церковное служение, свой уникальный способ бытия в Церкви.

Монастырь есть евхаристическая община, причём такая же, как и всякая другая церковная община, жизнь которой осуществляется вокруг Чаши Евхаристии, и никак иначе. Могут резонно возразить: а как быть с христианскими отшельниками, старцами, многие годы жившими в пустынях и лесах, затворах и тайных пещерах?

Действительно, организованные монастыри появляются гораздо позже келий отдельных пустынников, но дело вот в чём. Святые подвижники постепенно осваивали этот образ жизни, никогда не ставя аскезу саму по себе во главу угла. Аскеза всегда оставалась лишь средством, инструментом освоения себя, собирания своего сердца.

В «Древнем патерике» есть такой эпизод. Молодые послушники вопрошают старца относительно поста: как правильно поститься монаху? Старец отвечает: умеренно вкушать пищу раз в день. Ревностные послушники в недоумении: но разве ты сам, отче, не воздерживался ли от пищи иногда по нескольку дней, а порой и неделями ничего не ел?

Ответ подвижника: старцы испытывали разные способы поста и пришли к тому, что полезнее всего вкушать раз в день. «Старцы испытывали» — вот ключевая фраза. Кстати, именно поэтому при сравнении с тибетским монашеством подвиги наших даже самых «сильных» старцев не кажутся такими уж особенными. Монахи-христиане были сдержаны даже в подвиге, самым страшным грехом и падением считая гордость.

Другой пример. Прп. Кассиан Римлянин рассказывает о старце, который многие годы провел в пустыне, был почитаем, имел неоспоримый авторитет. И вдруг совершенно неожиданно он оставляет пустыню и переходит на жительство в общежительный монастырь. Монахи в недоумении: что случилось со старцем? А подвижник объясняет: я оставил низшую ступень и взошел на высшую, потому что общежитие есть более совершенный способ жительства, чем отшельничество. Итак, старцы испытывали, пробовали разные меры подвига, но лучшим признали именно общежительное монашество как соответствующее самому духу Евангелия.

Подтверждает мою мысль и современный чин монашеского пострига. Я имею в виду текст, а не саму практику пострижения. В наших монастырях постриг, главным образом, совершается поздно вечером. Это очень красивое действие, я даже дерзну сказать — таинство. Постриженик в белой рубашке ползет через весь храм к Царским вратам. Во время это движения монашеская братия покрывает его своими мантиями, а клирос поёт чудесную стихиру притчи о блудном сыне «Объятия Отча».

Послушника постригают, дают новое имя, и обычно он остается в церкви на несколько дней и ночей, которые проводит в молитве и чтении. Это современная практика. Но само чинопоследование монашеского пострига воспроизводит ни что иное, как своего рода крещальную литургию. Постриг должен проходить во время Божественной литургии перед пением Трисвятого или «Елицы во Христа крестистеся», и завершается это таинство причастием не только новопостриженного, но всей братии.

Евхаристия запечатлевает таинство подлинного единства братской семьи. И незачем несколько суток сидеть в храме. Постригли — ступай трудись. Монастырь — это христианская община, выстроенная вокруг Чаши Причастия, и если какой-то образ и можно подобрать, чтобы объяснить норму монастырской жизни, то таким образом может быть только семья.

Священномученик Арсений (Жадановский) в своих дневниках ставил вопрос: что значит монашеский обет «послушания всей во Христе братии», и отвечал: это значит, что монах всё должен делать в интересах монастыря. Мы — братия не формально, в силу единства избранного подвига, но братья подлинные — кровь нашего Спасителя течет в наших жилах, омывает наши сердца, потому и вести себя мы должны как единокровные братья, и не случайно старцы монашеской древности, наставляя настоятелей, говорили: «Будь братии не отцом, а матерью». Настоятель — не князь обители, не начальник, а добрый батюшка, заботливый папка, с которым не страшно ничего.

Однако чтобы объяснить послушнику, что такое монастырь, сейчас довольно часто сравнивают его с армией, тем самым выделяя из всего монашеского опыта мотив послушания и жёсткой, почти армейской дисциплины. Может быть, послушнику, тем более в мужском монастыре, и полезно делать акцент именно на дисциплине и послушании. Это, действительно, очень важно, тем более в наше время, когда сдержанности вообще не учат ни семья, ни общество.

Почему монашество еще в начале своей истории поставило послушание как одну из важнейших добродетелей? Да потому, что это очень опасно — подвижничать без духовного руководства. Поэтому монастырь еще можно сравнить со школой. Не учреждением, а некой органической традицией, как она, например, понимается в искусстве.

Вокалисты иногда говорят: «поёт школой», «итальянская школа», а вот это — народное пение. Для того, чтобы исполнить сложную вокальную партию, природной одаренность мало, нужно еще и «прирасти» к школе. Иначе, в лучшем случае, произведение не прозвучит, как это бывает, когда неплохой, собственно, эстрадный певец берется за оперную арию. В худшем, и таких случаев множество, потеряешь голос навсегда.

В монашестве ставки выше. Здесь речь идёт не о голосе, здесь можно загубить самую жизнь, и не только в ее здешнем физическом варианте, но жизнь вечную. Вступающий в монастырь должен органично «прирасти» к школе, и не случайно новоначального называют «послушником»: суть его труда на этой ступени — научиться слушать.

Если угодно, монах — это продукт сложного культурного творчества, и пусть вас не пугает эта фраза, поскольку я ни в коей мере не отметаю силу воздействия благодати и молитв, но всё это именно воздействие, обработка сырого природного материала. Все хорошо известные нам по книгам, а у кого-то и по опыту монашеские добродетели есть плод сложной духовной работы. Они не-естественны, не-природны. И это важно помнить.

Например, то, что мы называем смирением и простотой, вовсе не является природными чертами характера. Над простотой монахи работают десятилетиями, и не надо путать с ней необразованность или даже хамство. Как не следует и природную интровертность или забитость — следы природы или биографии — принимать за смирение и молчаливость.

Монашеская традиция выработала очень тонкие технологии воспитания этих добродетелей, и они требуют определенного культурно-религиозного усилия. А потому не следует обольщаться, принимая в монастырь молодого человека с врожденной молчаливостью или безответностью — это не смирение, не добродетель, просто черта характера. Мне встречались люди такого устроения, прожившие в монастыре десятилетия, но никакого отношения не имевшие не только к монашеству, но и к христианству. Просто люди «с рыбьей кровью». Как писал гениальный Ломоносов:

Мышь некогда, любя святыню,
Оставила прелестной мир,
Ушла в глубокую пустыню,
Засевшись вся в галланской сыр.

Однако слишком много в нашей монашеской жизни ошибок и подмен, и надо бы кому-нибудь написать «Курс выживания для новоначального инока». Но — нет такого пособия. Поэтому, желающий жить в обители должен ценить в ней, прежде всего, семью и школу. Но и сам монастырь должен быть семьей и школой, хотя в современных монастырях именно с этим-то и туго, да и чего ждать, когда в самом обществе нашем и семья, и школа в беспросветном кризисе. И мы говорим, что монашество тоже в кризисе.

А есть ли этот кризис? Монастыри множатся, святыни реставрируются, купола горят золотом. В чём же кризис? Кризис монашества как семьи и школы. И эта проблема наиболее ярко выступила, когда сами монахи попытались принять определенные общецерковные документы о монашестве. Оказалось, что выделить главное, даже просто дать определение монашеской жизни — очень сложно. Забыли. Запамятовали.
«Приручение» монашества

Первоначально монашество было неформальным внутрицерковным движением, и не случайно монастыри именовали в древности оплотами Православия. Очень часто именно монахи, которым нечего было терять, возвышали свой голос в защиту истины, свидетельствовали о ней «даже до смерти» перед лицом не только императоров и даже епископов.

Иногда эта сила становилась неуправляемой, и тогда многолюдные лавры и монастыри превращались в рассадники ересей и раскола, и совершенно логично, что церковь своевременно озаботилась о «приручении» монашества, включении его в церковную иерархическую структуру и богослужебную жизнь. Да и само монашество настолько впечатлило христиан, что традиции монастырского богослужения окончательно вытеснили древние «мирянские» чины, а система постов и дисциплины, принятая в некоторых монастырях, сегодня доминирует в русской церкви, распространяясь на всех без исключения.

Монашеское облачение, потеряв свою практичность и простоту, превратилось в большинстве случаев в часть богослужебного облачения. Монастыри подчинены епископам, большинство из которых никогда в монастырях не жило, и стали монахами только потому, что без этого невозможно стать епископом. Русские монастыри, главным образом мужские, фактически являются приходами или существуют для обслуживания святых мест и реликвий.

Сейчас архисложно встретить простого монаха — если ты в мужском монастыре и принял постриг, тебя обязательно рукополагают. Один влиятельный епископ как-то говорил мне, что цель монашества — сохранять уставное богослужение. Это прозвучало просто кощунственно. Разве мы — орден музейных работников? Монастыри редуцированы к обслуживанию прихода или церковной старины.

Да, такое служение монастырской общины возможно, даже в таких условиях она может оставаться крепкой и дружной семьей. Но почему бы не дать монахам «амнистию», чтобы они просто занимались созиданием своей монашеской общины во Христе?

Возразят: а как же цель монашества, его задачи? Это важная тема, поскольку она как никакой другой разговор способна вскрыть «комплекс монашеской неполноценности». Монахи вынуждены постоянно оправдываться, доказывая, что они не иждивенцы, а весьма необходимы, обосновывая свою нужность и важность.

Какая у монашества может быть цель? Какие перед монахами стоят задачи? А какая цель у семьи? Человек создает семью — прекрасно! Но ему говорят: цель христианской семьи — чадородие. Враньё! Грубое и неубедительное. Есть вещи, не поддающиеся целеопределению и формально ненужные, лишние. Например, красота — красивое здание, картина, танец, симфония. Никакой от них пользы народному хозяйству, но без этой красоты что-то страшное с нами происходит, и сами не знаем, почему.

Нельзя ставить вопрос — «какова цель и задача монашества?», — поскольку монашество само по себе есть цель и задача, как и всякая семья не имеет цели, поскольку сама по себе — цель и задача. Попытки сформулировать эту цель неубедительны. Например, цель монашества — молитва, или: задача монастыря — сохранение традиции уставного богослужения; или: монастырь есть оплот православия. Все эти определения и характеристики являются плодом «комплекса монашеской неполноценности» и попытки доказать свою нужность и полезность для общества и церкви.

Не надо никому ничего доказывать. Монастырь как вариант семьи и общины просто есть способ быть, совершенно естественный и удобный для людей определенного склада. Естественный, ибо, еще раз повторюсь, монастырь есть семья, община, т. е. та форма жизни, к которой человек Господом и предназначен, просто в силу того, что «нехорошо быть человеку одному» (Быт 2:18).

На мой взгляд, монашество уже давно всем отдало все долги, и его следовало бы оставить в покое, дать хотя бы некоторым монастырям чуть больше свободы и самоуправления, позволить развиваться, создавать новые уставы и даже форму одежды, открыто, без репрессий и окриков обсуждать свои проблемы. Может, монашеству следовало бы иметь и свой епископат?

Это только некоторые идеи и мысли, — даже не идеи, а предположения, требующие обстоятельного разговора, потому что торопиться тут нельзя. Уж очень это хрупкий организм. Чтобы ему восстановиться после царской опеки и советских гонений, должны пройти даже не десятилетия. Поэтому вопрос «исчезнет ли монашество» следует заменить другим: «когда оно, наконец, появится»?

Откуда этот вопрос, и не оскорбляю ли я им современных русских монахов и себя в том числе? Может, я неисправимый пессимист? Вовсе нет. Просто мне кажется, нам следует быть реалистами, потому что монашество в том виде, как оно существует сейчас в русской церкви если и есть, то оно скорее не живет, а выживает, чудом и милостью Божией, но в любом случае, находится в весьма униженном состоянии.

Тогда спросим иначе: а нужно ли его спасать? Не дать ли ему спокойно сойти со сцены? Ведь было время — жила церковь и без монашества, и зачем эти картонные клобуки, может, и без них справимся? Не справимся. Уже не справимся.

Вначале я помянул, что монашество есть культурная универсалия, религиозная форма, которая появляется на определенном этапе развития религии, следовательно, исчезает при ее деградации. Если Церковь пребудет до Второго пришествия, — что бесспорно, — то и последний монах, не сам по себе, а вместе со всей Церковью, встретит Спасителя, улыбнётся и поклонится Ему от лица всей своей древней братии.

источник